Заскочив по дороге на кухню, я ловко стащила прямо из-под руки тети Ани трубочку салата, фаршированную сыром с чесноком в майонезе, и отправилась искать деда. Он уже наверняка вернулся.

Я снова нашла его в кабинете.

Он расположился за своим необъятным столом и опять с помощью лупы внимательно изучал свои старые фотографии. Сидел над снимками, сутуло вздернув плечи, напоминая мне то ли древнего астролога, то ли алхимика. У деда был такой вид, словно он и не уходил отсюда с самой ночи. У кабинета – тоже. Только плотные шторы были теперь раздвинуты и в комнату лился рассеянный (окна дедова кабинета выходят на северную, теневую сторону) мягкий дневной свет.

Увидев меня, дед невольно (и недовольно) поморщился: он терпеть не может, когда его отвлекают от работы. Но мне это позволительно. Мне единственной.

– У тебя ко мне какое-то дело, Станислава? – спросил он.

Честно говоря, мне и самой толком не было понятно – с какой это стати я сюда приперлась? Наверное, после событий последних суток мне подсознательно не хотелось оставаться одной. Даже при дневном свете. А может быть, мне просто стало одиноко. Не знаю.

– Да в общем-то нет, – ответила я, привычно забираясь с ногами на диван. – Просто соскучилась по тебе. Вот и все дела, дед.

Я не лукавила – на меня временами накатывает вполне объяснимое желание немедленно увидеть деда. Объяснимое потому, что первые двенадцать лет моей жизни он практически заменял мне отца и мать. В детстве я не отличалась хорошим здоровьем: меня все время мучили затяжные простуды, бронхиты и ангины. Поэтому, как только дни удлинялись и зима начинала катится к Масленице, меня отправляли в Алпатово, к деду – дышать свежим воздухом, пить парное молоко и вести здоровый деревенский образ жизни. На весну, лето и осень. Возвращалась я в Москву только с первым снегом. И кстати, у деда я практически ничем не болела.

Естественно, что помимо профилактики моих болячек дед активно занимался моим воспитанием. Дедово воспитание сводилось к трем основополагающим спартанским принципам, более подходящим для мальчишки: не врать, не хныкать и ничего не бояться. И дед своего добился: вру я мало, никогда не ною и почти ничего не боюсь. Про вчерашнюю ночь я не говорю – тут кто угодно бы в штаны наложил.

Полгода – в Москве, полгода – у деда в Алпатове. И так вплоть до пятого класса. Даже училась у него в детдоме. Вместе с его воспитанниками. Ничего, не померла, выжила. Хотя мама поначалу и ужасалась: как же так? Ее ненаглядная домашняя доченька-куколка будет сидеть за одной партой с хулиганами-беспризорниками?! Но дед быстренько поставил маму на место. А в детдоме, кстати, мне очень нравилось – и учиться, и просто туда ходить. Хотя, естественно, были и слезы, и обиды, да и с мальчишками приходилось выяснять отношения. Причем часто с помощью кулаков, зубов и ногтей. Но зато очень скоро я стала там своей в доску. Тем более, что для меня дед не делал никаких поблажек – я была в детдоме одной из многих, такой же, как все остальные. А вовсе не блатной директорской внучкой.

Дед отвернулся от меня и снова уставился на свои фотографии. Я некоторое время молча наблюдала за ним. Потом любопытство пересилило, и я задала вопрос, который так и вертелся на кончике языка:

– А что это ты второй день с этими снимками возишься?

– Разве вожусь? – рассеянно переспросил дед, поднося лупу к одной из фотографий.

– А что же ты делаешь? Семейный альбом?

– И альбом тоже, – улыбнулся дед. – Активно готовлюсь к твоему дню рождения.

– Ну, ладно, ладно, дед. Давай выкладывай все без утайки. Я ведь ночью тебе все рассказала про свои приключения. А ты от меня шуточками отделываешься. Так не пойдет. Мы друзья или нет? Рассказывай.

Дед неторопливо положил лупу на снимки. Стащил с носа очки и внимательно посмотрел на меня.

– Ты действительно хочешь узнать, чем я занимаюсь? – спросил он, сделав ударение на слове "действительно".

– Да.

– Помнишь, о чем я говорил тебе сегодня ночью? По поводу прошлого и настоящего?

– Подземная грибница преступлений? – тут же вспомнила я дедовы слова.

– Именно, Станислава.

– И что?

– А то, что эти старые снимки наводят меня на кое-какие предварительные выводы. Пока что смутные, но не очень приятные. Впрочем, можешь сама посмотреть.

Я неохотно оторвалась от дивана и, облокотившись на стол, стала разглядывать пожелтевшие от времени черно-белые фотографии.

Ничего особенного, а тем более криминального я на снимках не разглядела. Снимки как снимки. На них были запечатлены воспитанники дедова детдома. То, что это именно его воспитанники, было понятно по тому, что ребята стояли либо на фоне нашей усадьбы, либо внутри нее. Лица, лица, лица: в основном мальчишки – судя по их одежде и чему-то еще, на первый взгляд неуловимому, снимки эти были как минимум пятнадцатилетней давности. Конец семидесятых или начало восьмидесятых. На некоторых снимках присутствовал дед. На двух я разглядела дядю Ваню Пахомова. Покойного дядю Ваню. Ныне тоже покойного дяди Игоря Шаповалова на снимках не было.

– И что же тут такого особенного? – спросила я, поднимая голову. – Фотографии как фотографии. Любительские. Не очень качественные. Ты снимал?

– Не во мне дело, – отмахнулся дед. – Ты поняла, кто здесь снят?

– Конечно. Твои дети.

За глаза, в домашней обстановке дед всегда называл своих воспитанников "мои дети". Или, когда пребывал в особо благодушном настроении, "мои детишки".

– Правильно. И почему же я их разглядываю, как ты верно подметила, уже второй день?

Я недоуменно подняла брови:

– Убей, не знаю.

– А ты подумай, подумай, Станислава. Пошевели как следует серым веществом. Не забудь учесть события последних суток и мои вчерашние слова.

И тут меня осенило!

Мысль эта была настолько неожиданна, настолько невероятна, что я даже чуть не вскрикнула от удивления. Я посмотрела на деда.

– Ты хочешь сказать, дед, что кто-то… – я ткнула пальцем в первый попавшийся снимок, – кто-то из твоих детишек вырос и теперь…

– Ответ правильный.

Вид у деда был донельзя довольный. Как будто он сделал открытие, достойное Нобелевской премии, а не догадался, что его бывший воспитанник развлекается кровавыми расчлененками в нашем тихом академпоселке.

– И ты понял, кто именно из них это сделал?! – чуть не заорала я, подпрыгивая на месте от возбуждения.

– Увы, нет.

– А что ты еще узнал?

Дед вытащил из папиросницы новую папиросу. Спокойно прикурил от настольной серебряной зажигалки в форме бочонка. Настенные часы захрипели, разродились негромкой короткой мелодией и стали мерно отбивать время. Три часа пополудни. Я терпеливо молчала, зная по собственному опыту: деда лучше не торопить. Если он захочет, то сам рано или поздно все выложит. А не соизволит захотеть – не заставишь никакими силами. Так оно и сейчас вышло: он захотел.

– Учти, что это всего лишь мои умозаключения. Построенные, можно сказать, на песке… – сказал дед.

– Дед, не тяни! – взмолилась я.

– Видишь этого мальчика на фотографии? Который стоит слева? – спросил он, пододвигая ко мне один из снимков.

На небольшой фотографии стояли в обнимку двое мальчишек лет двенадцати-тринадцати. Оба в коротких, по колено, штанах на лямках и одинаковых белых майках. Загорелые, худые. Тот, что слева, был чуть потемнее и пониже ростом.

– Да, вижу.

– Когда-то, давным-давно, у меня вышла не совсем приятная история с одним из моих воспитанников. Круглым сиротой. Именно с этим, который на фотографии стоит слева. Рядом со своим братом. История малопонятная, трагическая и во многом случайная…

Так начал дед свой рассказ.

И я, затаив дыхание, услышала из первых уст историю про трагедию, которая случилась давным-давно на севере Урала, про двух братьев-сирот, про маленького волчонка и его смерть и про таинственное исчезновение одного из мальчиков. А закончил дед свое повествование вот какими словами: