Сияние внутри него нарастало болезненно пульсирующими толчками. Он почувствовал, как часть его мозга начинает плавиться, уплотняться и превращаться в один большой кристалл. В нем вспыхивали и тут же угасали невероятно яркие видения: какие-то дергающиеся голые люди с искаженными страданием лицами; потрескавшаяся от удушающей жары, высохшая земля, по которой ветер, пахнущий солью и степной травой, гнал спутанные шары перекати-поля; заснеженная бескрайняя тундра, пересеченная крутящимися змеями поземки, черное, изгибающееся полусферой небо, усыпанное кровавыми сгустками звезд и косматыми хвостами комет, и еще многое и многое, чему он не мог подобрать ни слов, ни определений.

Сияющая волна накатилась. С чудовищной болью, отдавшейся во всем теле, захлестнула его и смыла остатки человеческого разума.

Человек обессиленно опустился на колени.

Взгляд его остекленел, и зрачки расширились почти во всю радужку. Тоненький ободок радужной оболочки приобрел странный алый оттенок. По всему телу пробежала дрожь. Кожа продолжала покрываться мелкими капельками пота и вздрагивала от частых судорог, сотрясавших изнутри мышцы тела.

Потом человек как-то по-собачьи встряхнул головой, медленно поднялся с колен и подошел к шкафу. Походка у него стала неловкой, дерганой, как у игрушки, работающей на батарейках. Человек передвигался, глядя в пустоту, словно лунатик.

Он открыл створку шкафа, вытащил одежду и стал ее на себя натягивать. Неуклюже влез в черный комбинезон на молнии и надел черные кожаные, вроде ичигов, сапоги на мягкой подошве. Натянул обтягивающую голову шерстяную шапочку, тоже черного цвета, а на руки – тонкие перчатки черной кожи. Все так же скованно двигаясь, он снова подошел к узкой бойнице окна и уставился на круглую серебряную луну, уже довольно ярко выделяющуюся на ультрамариновом небосводе.

– У-у-у-убить, – вырвался из горла человека свистящий шепот, переходящий во все тот же постепенно угасающий волчий вой. Тембр голоса его резко изменился и напоминал поскрипывающее шипение старой заезженной пластинки: в нем не осталось ничего человеческого, теперь он принадлежал неземному созданию.

– У-у-у-би-и-и…

Шипение стихло.

Человек, словно робот, четким механическим движением развернулся и подошел к люку. Открыл его, спустился по лестнице на второй этаж, закрыв за собой люк. Потом он пошел на первый этаж. В коридоре уверенно распахнул дверь и прошел в большой, без окон захламленный чулан. Взял с полки электрический фонарик. Наклонился, сдвинул в сторону ящик с тряпьем и садовыми инструментами и распахнул квадратный люк, обнаружившийся под ними в полу. Вниз, в непроглядную черноту вела короткая, в пять ступенек лестница.

Человек спустился по лестнице и захлопнул за собой люк.

В темноте подвала раздался негромкий щелчок. Из фонарика вырвался неяркий желтый луч. Он осветил низкое пустое помещение и маленькую дверцу в обшитой заплесневевшими досками земляной стене. Все так же уверенно человек распахнул дверцу, за которой открывался длинный, теряющийся во мраке, аккуратно прорытый в земле узкий ход. Из него пахнуло мертвенным холодом и затхлой сыростью. На неровных стенах блестели капли грунтовой воды. Наклонив голову, чтобы не стукнуться о низкие своды, человек вошел в подземный ход и уверенно зашагал вперед, светя себе под ноги фонариком. Его неестественно раскачивающаяся фигура быстро удалялась по подземному ходу, пока, наконец, не растаяла в темноте.

Он шел убивать.

Разросшиеся кусты и непролазный мелкий осинник вплотную подступали к невысокому штакетнику, отделяющему большой неухоженный сад от леса. А сразу за кустами и осинником начинался лес охотхозяйства: дом этот стоял на отшибе, последним на улице.

Сад располагался сразу за домом, крыша которого отсюда едва виднелась за кронами яблонь и вишен. Возле штакетника, еще на территории сада, возвышался невысокий холм, поросший гигантской крапивой. Он был надежно укрыт сенью обступивших его старых развесистых кленов. Это был заброшенный погреб. С одной стороны холм был выровнен и там виднелась покосившаяся деревянная дверца, едва различимая в сумерках накатывающейся ночи.

Внезапно раздался негромкий скрип, дверца медленно открылась, и из темного зева погреба бесшумно выскользнул человек в черном комбинезоне с фонариком в руке. Человек нажал на кнопку, и фонарик погас. Человек приостановился, застыв расплывчатой призрачной тенью. Он настороженно вслушивался в неясные звуки леса и сада. Человек стоял неподвижно. Двигались только расширенные, непрозрачно-черные глаза. Но ничто не предвещало опасности: он не ощущал поблизости присутствия других живых существ. Тогда, оставив фонарик и прикрыв дверь погреба, человек одним невесомо легким движением перемахнул через штакетник и, согнувшись, углубился в осинник. Миновав его, человек быстрым шагом вошел под своды леса.

Неведомый инстинкт упорно гнал его куда-то вперед, сквозь сумрачную чащу. Его гибкая, хищная, черная фигура сливалась с черно-зеленым лесом. Человек ускорил шаг и почти побежал легкой упругой рысцой по еле заметной тропинке, безошибочно обходя рытвины и перепрыгивая через замшелые стволы поваленных деревьев.

Он бежал навстречу своим будущим жертвам.

Глава 14. АНДРЮША

Ну, вы конечно знаете, что малина лучше всего растет на припеке. И поэтому в малинниках всегда, даже вечером, душно и жарко и над зарослями висит плотное облако ягодного аромата. Издалека его почуешь, ни с чем не спутаешь, особенно если ветер дует в твою сторону.

А этот малинник был особенно клевым. И вот почему. Вездесущие ягодники сюда каким-то образом еще не добрались, и малины в нем оказалось полным-полно.

Я в эту непролазную колючую чащобу не полез – боялся перепачкать свои новехонькие, в первый раз надетые джинсы. Между прочим, я за них в фирменном магазине, что в Столешниковом, семьдесят шесть гринов отдал. Это вам не пять копеек.

Поэтому я плюхнулся на сухой ствол поваленного дерева и стал наблюдать за тем, как Алена то появлялась из массы зелени, то снова исчезала в ней. И тогда только колыхание кустов и легкий шорох напоминали о ее присутствии. У меня слегка кружилась голова и в какие-то моменты весьма ощутимо начинало двоиться в глазах. То ли от запаха малины, то ли от вина. А скорее всего, от того и другого вместе. Я потряс головой, отгоняя непривычное и очень неприятное ощущение. Похоже, бутерброды с ветчиной ни черта мне не помогли и я все-таки набрался. Не в зюзю, конечно, но все же прилично. Но разобраться со своими ощущениями я не успел. Гляжу – кусты затряслись, словно медведь ломится, раздвинулись и из зарослей выбирается Алена. Страшно довольная и с полными пригоршнями переспелой малины. Подходит ко мне и спрашивает, а сама сует мне ягоды прямо под нос:

– Хочешь?

– Хочу, – признаюсь я и тяну руку к малине.

Но Алена отводит мою руку и подносит ладошки к моим губам:

– Давай, ешь.

Ух ты! Я, конечно, не дурак отказываться: осторожно так стал брать малину губами с ее ладошек. Ем и ем себе. Она мне скормила все до последней ягоды. Облизала измазанные соком пальцы. Потом вздыхает так тяжело и говорит:

– Жарко. Искупаться хочется.

Я недоуменно пожимаю плечами:

– Ну так в чем же дело? Искупайся.

– Я купальник не надела. Он у меня там остался, в сумке, – говорит она.

– Да?..

– Ага. Вот ведь незадача какая, – снова печально вздыхает Алена, глядя как-то вбок и явно избегая моего взгляда.

Понятное дело, раздосадована. Я молчу. Может быть, она меня сейчас за купальником попросит сбегать? А чего – я сгоняю, мне нетрудно: тут всего-то с полкилометра. Ну, может, чуть больше. Может, предложить ей, думаю, а то она поди стесняется меня грузить. Но тут она говорит негромко:

– Разве что только голышом.

Я и обалдел. Даже подумал, что мне показалось.

– Что – голышом? – переспрашиваю.

– Искупаться голышом. А чего такого особенного? Здесь на берегу есть какое-нибудь укромное местечко, чтобы меня аборигены не увидели?